из записных книжек/ Август без галстука / или преобразования глупости

[malpractic]

Жил на свете рыцарь мемный...

Петр Васильевич, его жена, все его домашние проводят время очень однообразно — мирно и тихо; они наслаждаются счастием... потому что на земле другого счастия нет.
К чему эта категоричность?
-
«Буря мглою небо кроет... вызывает какие-то юмористические ассоциации»
-
У Пушкина исхожено и рассмотрено каждое слово, проанализирована каждая строка да и не по одному разу. Я просто удивляюсь как юному Щербакову в оны годы удалось написать про него диплом....
-
У Беккета есть роман Мэлон, сюжет: бомж ползет в грязи, ему плохо и больно. И это продолжается на протяжении там пятисот с чем-то страниц. А потом он умирает. И это все. Попытка написать гениальное произведение. По-моему, их там три (таких книги).
-
«Я вас люблю, моя любовь невинна, я говорю как маленькие дети...»
-Вот это ид, так ид! - воскликнул Снорк. - Есть на что не посмотреть!
Задрожал пол под ногами, задребезжала посуда в кают компании...
-
С первого момента прочтения, не было, наверное, книги, которая вызывала бы у меня настолько сильное раздражение. Когда дошла до момента впечатлений Марселя от пребывания с Альбертиной в одной комнате, и как он смотрит на то, как она спит, я просто бросила читать, настолько сильное неприятие вызывало все это. Сейчас мне даже удивительно вспоминать. Столько было в этом... объектности. Отношения к другому человеку как к объекту, причем даже не скрывая этого от него. Неудивительно, что Альбертине было с ним душно, и она пыталась постоянно бежать туда, где могла бы почерпнуть хоть немного энергии. Еще бросилось в глаза, что жизнь главного героя представляет собой постоянные страдания, что даже обладание любимой женщиной (ну или кем там, юношей) не делает его счастливым хоть на сколько, не перемена счастья и несчастья, а просто постоянное страдание. Понятно, что собственное чувство неприятия себя главный герой «сливал» на Альбертину, видя в ней воплощение всех пороков, презирая её, ненавидя её, хотя на самом деле презирал и ненавидел себя. Но ведь ему не за что было себя ненавидеть!
И только когда Альбертина жертвует чем-то ради него, например, вечеринкой у Вердюренов, главный герой расслабляется и может почувствовать не то что бы счастье, но, хотя бы, покой. Очень характерная реакция для человека, желания которого в его собственной родительской семье ставились ни во что. Там еще он пишет о чувствах и сентиментальности. Что он с возрастом стал презирать чувства, которые испытывал когда-то сам. Прямо-таки наглядно, как будто по учебнику, он становится собственным воплощением родительской фигуры, «бога карающего», и поучает Альбертину, что то, что испытывает она — боль, тревога, уныние, грусть — является просто-напросто слабостью. Интересно, что было бы, если у Альбертины хватило ума спросить, а что я должна чувствовать?

На самом деле, самые сильные чувства действительно забываются.

Но когда мое состояние поменялось, и как-то очистилось, я стала замечать у Пруста в «Пленнице» еще и другое - какую-то хрустальную многослойность. За любовью и гневом проступила грусть. Интересно, конечно же, если бы писатель довел свой текст до такой степени художественного совершенства, что он бы (текст) рефлексировал вместо него, развивался вместо него, жил бы вместо него. Этакое высшее проявление нарциссизма.

-
Короче, как тот голодарь у Кафки, еще не написано такой книги, которую мне действительно хотелось бы прочесть. И вот этот момент, какой-то момент лишения невинности, так сказать. Я читала это и подумала - «как же это классно», он действительно нашел самое главное у Флобера, о, и я хотела бы так же, как по мне так это идеальное профессиональное чтение, но все это еще и звучало так, в концентрированном виде, лучше, чем сама литература. А потом вдруг почему-то, минуя несколько этапов, понимание, что литература — это стихия, это бесконечно опасный противник, да что там, противник, это бездна и есть. Уже давно прошло то время, когда я могла идентифицировать себя через способность высказываться. И поэтому лишь только страх и сожаление, что в этом можно только погибнуть, но больше там ничего нельзя. Но почему я думаю именно так? И вторая часть статьи меня выбесила почему-то — своими тонами безысходности, хотя ведь Жерар Женетт писал из актуального ему исторического момента, да и вообще ему виднее. Но это западное мышление! Как будто бессобытийная литература не имеет права на существование! Насколько ближе мне Эйхенбаум, который говорил - "все шевелится и движется в искусстве, как все там неспокойно, какое давление изнутри", "в искусстве нет гармонии частей, нет мирного сожительства элементов, нет прекраснодушной целостности...". Как будто литература может «прийти» к чему-то и там остановиться, как будто что-то вообще может быть финальной точкой... И как будто капля воды, скала, цапля, стук дождя по тенту не могут быть — событиями... В конце концов литература стремилась к тому, что заменил кинематограф, но — недозаменил. Потому что есть же еще поверхность слова, и его прямое, базовое, неотменимое влияние на человеческий ум. Но, читая Женетта, я поняла разницу между настоящим филологическим повествованием которое не жалеет никаких сил ни для чего, и академическим, схематичным, строго выверенным. Или я не права? Не знаю, как это сформулировать. Короче между эрудицией старанием и талантом с одной стороны, и ленью невежеством и... неохота даже и продолжать.
-
Дул ветер и носил запахи. Лента запахов — наслаждение и пробуждение, запах проводов под пластами асфальта в подземном переходе, такой сладковатый, запах копченого дыма на Буденновском около универмага, идя мимо ресторанов возле Газетного — запах жареной рыбы... один тотальный запах осени. Такие выразительные, такие объемные.
-
выпал из текста
как птенец из гнезда
все — снаружи — другое...
набираешься сил
чтобы снова взлететь
вовнутрь

-
Писать о текстах и не открывать их глубинного смысла... Но дело, может быть,и в том, что у меня это вызвало отклик. Это я хотела скрываться, а приписывала это стремление другим.